Повесть Шолохова «Судьба человека» — одно из любимых произведений Лео Бокерии. Возможно, потому, что у главного героя и знаменитого кардиохирурга много общего — волевой характер, твердость духа, невероятная доброта и любовь к миру. Андрей Соколов благодаря этим качествам спас свою жизнь, Лео Бокерия спасает тысячи других жизней.
Мы встретились с Лео Антоновичем в воскресенье. Выходной день у него расписан буквально по секундам: открытие Всероссийского съезда кардиохирургов в Национальном медицинском исследовательском центре сердечно-сосудистой хирургии им. А. Н. Бакулева, доклады, лекции, рабочее совещание, а между ними буквально втиснуто наше интервью. Кабинет директора знаменитой на весь мир «Бакулевки» располагает к откровенному разговору. На стенах — фото с друзьями, внуками, детьми. На ковре гордо возлегает ярко-оранжевый плюшевый лев. Лео Антонович проходит мимо своего директорского кресла, садится напротив, улыбается лучезарной улыбкой. Сердечный человек — во всех смыслах этого слова.
Стать кардиохирургом, как у нас принято говорить про талантливых людей, от Бога, — что для этого нужно знать и уметь?
Л. Б.: Человек, который хочет быть кардиохирургом, должен уметь пользоваться знаниями, потому что энциклопедичность в любой момент может быть востребована. Мозг кардиохирурга в этом смысле должен быть хорошо адаптирован к неожиданностям, которые могут возникнуть. Это не пустые слова, все очень серьезно, потому что мы имеем дело с узким пространством. Например, если оперируем ребенка с пороком сердца, надо хорошо знать локализацию проводящей системы сердца. Если ее чуть-чуть где-то не то чтобы прошили, а только рядом прошли, это может привести к блокаде сердца. Даже временной, но все равно трудно восстанавливаемой. И люди, которые со мной работают (а я работаю уже с третьим поколением помощников), это хорошо усвоили.
Мне не раз приходилось слышать от мэтров медицины, что студент сегодня не тот пошел, знаний и рвения к науке маловато. Вы, член президиума ученого совета Первого МГМУ им. И. М. Сеченова, как оцениваете студентов — своих преемников?
Л. Б.: Студент изменился в позитивную сторону. Во-первых, сейчас ввели непрерывное образование, и молодежь понимает, что завтрашний успех зависит от того, как трудятся сегодня. Во-вторых, информация стала доступной. Ведь когда я учился, съезд хирургов проходил раз в пять лет. И это был полный нонсенс, потому что весь мир к тому времени давно перешел на ежегодные. А как мы планировали свои съезды? К примеру, садились руководители двух-трех ведущих клиник и между собой договаривались, что обсуждать на следующем съезде. Ну, например, предлагали обсудить Тетра́ду Фалло́ (синий порок сердца, сочетающий, по определению французского врача Этьена-Луи Артура Фалло, четыре аномалии. — Прим. ред.), операцию Мастарда (корригирующая кардиохирургическая операция при транспозиции магистральных сосудов, протезирование митрального клапана. — Прим. ред.). Поэтому на съезды приезжали фактически те практикующие врачи, которые хотели получать только эту информацию, а не узнавать, что происходит в мире науки. Сейчас в этом плане все изменилось.
А вы сами каким были студентом? Драки, дружеские попойки — это не ваша история?
Л. Б.: Дрался я в школе, и дрался каждый день. Когда получил Ленинскую премию, мама моего одноклассника открыла газету «Вечерняя Москва» (тогда список лауреатов публиковали все газеты), увидела мой портрет, позвонила сыну и сказала: «Это, по-моему, тот мальчик, который ходил в белой рубашечке». Моя мама каждый день стирала мне рубашку, потому что я всегда приходил весь измазанный из-за вечных драк.
Это бойцовский характер помог вам поступить в вуз с первого раза?
Л. Б.: Я поясню. Мой отец скончался скоропостижно, когда ему было 42 года. Мама воспитала троих детей и всем дала высшее образование. Старшие сестры мои живы-здоровы, одна из них врач, это благодаря ей я стал врачом. Я в школе учился хорошо и закончил с медалью. При этом играл в футбол, у меня был первый разряд по шахматам, то есть природа в принципе меня не обделила способностями.
Одного таланта маловато будет, чтобы, как вы говорите, пользоваться знаниями. И я вот снова хочу спросить: вы были усердным студентом?
Л. Б.: Нет… Ну, слушайте, я грузинский юноша, приехал из маленького города, жил в общежитии, где полно разных интересных людей. Мы, конечно, выпивали, и я любил повеселиться. Научился курить и курил аж до 80-го года. Когда поступил в институт, решил, что делать ничего не надо, все само собой придет. При этом учился нормально, хотя не был круглым отличником. Но с четвертого курса начал заниматься в научном студенческом кружке. И вот с этого времени стал «правильным» студентом.
Что значит «правильным»?
Л. Б.: На втором курсе я пошел на курсы английского языка, где три раза в неделю преподавали только разговорную практику. После окончания комиссия мне предлагала перейти в институт иностранных языков, считали, что у меня хорошо получается. Это меня раскрепостило в том смысле, что я начал читать любую английскую литературу по медицине.
А она была в свободном доступе?
Л. Б.: В то время на площади Восстания (сейчас в районе Профсоюзной) абсолютно доступна была большая медицинская библиотека. На четвертом курсе мой однокурсник Борис Гельфанд, впоследствии академик, выдающийся анестезиолог, привел меня в научный студенческий кружок В. В. Кованова, академика, ректора Первого московского медицинского института им. И. М. Сеченова. Там была большая экспериментальная база. В то время эксперименты делали на собаках. Я помогал Г. Э. Фальковскому, тогда аспиранту. К моему пятому курсу он закончил свою работу, готовился к защите, и я остался без дела. А поскольку на кафедре я не знал, чем заняться, засел в библиотеке и нашел новую тему — «Лечение в условиях гипербарической оксигенации», то есть под повышенным барометрическим давлением кислорода. Меня это безумно заинтересовало. Тем более что по этой теме было всего две работы в мире, обе из университетских клиник, одна из Амстердама, другая из Глазго. Как увлекающийся человек, я быстро все это прочитал, поскольку с языком не было проблем, и решил: надо что-то делать. На кафедре была полная демократия. Толя Дронов (профессор А. Ф. Дронов. — Прим. ред.), тоже кружковец, помог мне найти списанный автоклав, и я, приспособив его под свою идею, начал эксперименты на собаках. Это было начало 60-х, еще в ходу была гипотермия при операциях на «сухом» сердце, и мысли исследователей были заняты поиском удлинения безопасных сроков выключения сердца из кровообращения.
Но ведь эксперименты на автоклаве, да еще списанном... небезопасны?
Л. Б.: Конечно, это было рискованно. Потому что мы заполняли этот несчастный автоклав кислородом. Позже узнали, что в Японии сгорела барооперационная и люди пострадали, в Киеве — тоже. Но тогда я этого ничего не знал, судьба была ко мне благосклонна. Моя мама, царство ей небесное, она была очень набожным человеком, покрестила нас всех в детстве. Она говорила: «Я за тебя столько намолилась, что с тобой будет все нормально». И по сегодняшний день, тьфу-тьфу, у меня действительно так и есть.
Как складывалась ваша научная деятельность после этих опытов?
Л. Б.: Поскольку к окончанию института у меня было десять печатных работ, то меня по распределению взяли в аспирантуру на ту же кафедру и разрешили продолжить работу над темой. Я написал кандидатскую диссертацию, а оппонентом у меня был В. И. Бураковский, молодой директор института сердечно-сосудистой хирургии им. А. Н. Бакулева АМН СССР. В это время они с Б. А. Константиновым, впоследствии директором научного центра хирургии им. Б. В. Петровского, начали практиковать операции на детях грудного возраста. Смертность была высокая. И когда В. И. Бураковский прочитал мою работу, выполненную в эксперименте, он был ошеломлен, потому что понял: есть реальная возможность улучшить результаты. Еще до защиты диссертации предложил мне перейти к нему на должность заведующего лабораторией, хотя занимать ее должен был как минимум доктор медицинских наук. Но он был человек своеобразный, сильный, уверенный в себе и смог договориться в Академии медицинских наук. Я, конечно, не мог отказаться от такого предложения. Вскоре мы заказали барооперационную в Свердловске (нынешний Екатеринбург) и благодаря помощи Я. П. Рябова и М. Н. Неуймина в начале 1971 года начали в ней оперировать детей с врожденными пороками сердца. В итоге моя студенческая работа в 1976 году была номинирована и удостоена Ленинской премии совместно с В. И. Бураковским и В. А. Бухариным. К тому времени мне исполнилось 36 лет, я был уже заместителем директора по науке, но оперировать давали мало. Я надоедал Бураковскому и собирался уже возвращаться в Первый мед. И когда он понял, что я реально могу уйти, предложил найти какую-нибудь новую тему, открыть отделение и делать то, что хочу.
И что вы сделали?
Л. Б.: Я снова пошел в библиотеку, засел там на два месяца и обнаружил тему «Лечение тахикардий». В общепринятой практике ее не было, но были две клиники — Дьюкского медицинского центра в одноименном университете в городе Дарем, Северная Каролина (США), и Питье-Сальпетриер в Париже, которые только-только занялись этой проблемой. У нас в стране ничего этого не было. Я пришел к Владимиру Ивановичу, сказал, что есть такая тема. Его тоже это очень заинтересовало. В это время министром здравоохранения был Б. В. Петровский – великий ученый, которого мы часто сопоставляем с А. И. Пироговым (и у них действительно есть много общего). Б. В., как с великим почтением все его называли, полагал, что все новинки должны исходить из его центра. Мэтр меня знал, поскольку он курировал научное студенческое общество Первого меда, а я был председателем хирургической секции. Позже он узнал меня еще лучше в связи с работой в барооперационной. И когда В. И. Бураковский сказал ему, что я хочу поехать в Америку, чтобы изучить их опыт и начать работать над новой темой по аритмиям, Б. В. поинтересовался деталями. Владимир Иванович сказал: «Да вы знаете, он на собаках будет делать». И Б. В. дал добро: «Пусть едет». Так я оказался в клинике великого Девида Сабистона, в святая святых лечения тахикардий, только что зарождавшегося направления. К тому времени было сделано всего несколько операций.
Как это вас, такого перспективного ученого, отпустили в Америку?
Л. Б.: Это стало возможным, потому что в тот период было очень эффективное межгосударственное сотрудничество между СССР и США в области хирургического лечения болезней сердца. Но меня интересовала и клиника Питье-Сальпетриер в Париже, где всемирно известный кардиохирург Кристиан Каброл делал самое большое в мире количество пересадок сердца. И в этой клинике начинались первые шаги по лечению желудочковых тахикардий. И вот совпадение ситуаций. Через шесть месяцев в составе группы и тоже в рамках сотрудничества, но уже с Францией, мы, трое сотрудников ИССХ им. Бакулева, поехали во Францию. Когда я все увидел, понял, что мне это под силу. Бураковский выделил отделение на 20 коек — и пошло-поехало… В 1986 году мы получили государственную премию СССР за лечение аритмий сердца. У меня к тому времени был самый большой в мире личный опыт операций при жизнеугрожающих аритмиях.
Лео Антонович, как удавалось сочетать научную деятельность и карьеру руководителя?
Л. Б.: Все развивалось естественным образом. Я работал заместителем директора по научной части, оперировал больных с аритмиями (а аритмии сочетаются и с врожденными, и с приобретенными пороками сердца, и с ишемической болезнью). Благодаря этому стало возможным «широко» оперировать на сердце. В мои функции, как заместителя директора по науке, входили также курация отдела экспериментальных исследований и отдела подготовки молодых специалистов. В 1990 году Владимир Иванович Бураковский заболевает, долго болеет. А 22 сентября 1994 года его не стало. Директоров институтов РАМН тогда избирали. И в ноябре того года меня выбрали руководителем института, где я работаю и по сей день.
По инициативе Л. А. Бокерии в регионах проходит акция «Прогулки с врачом»с его участием
Какие первоочередные задачи стояли тогда перед вами?
Л. Б.: Завершить долгострой на Рублевском шоссе (стройка шла с 1984 года). Преодолевая большие сложности, мы завершаем строительство к 1997-му. Прекрасно понимая, что наш козырь, врожденные пороки сердца, не может базироваться только в двух существующих отделениях при открывшихся возможностях. Главная проблема — новорожденные и дети первого года жизни. Потому что 71 % детей с критическими врожденными пороками сердца умирают именно в этом возрасте. Открываем три отделения для детей до года, второе (одно было) отделение для детей от года до трех лет и первое в стране отделение легочной гипертензии при врожденных пороках сердца. Сегодня это отделение выработало критерий лечения: кого с врожденными пороками сердца и легочной гипертензией можно оперировать, кому нужно делать паллиативную операцию.
Вы можете гордиться не только этим отделением, кардиохирурги со всего мира едут к вам за опытом.
Л. Б.: Вы знаете, у меня часто спрашивают, в каком мы «соотношении» с американской кардиохирургией. И я всегда отвечаю, что нельзя сравнивать страны. Можно сравнивать клиники. Поставьте Бакулевский центр в любое место в Штатах — там все «засохнет»: мы лечим весь спектр патологии и во всех возрастных группах.
В романе «Собачье сердце» Михаил Булгаков отправляет профессора между опытами в Большой на «Аиду». Слушать оперу для врача так ли уж важно, как вы считаете?
Л. Б.: Для врача это очень важно! И я терпеть не могу, когда в фильмах показывают хирурга потного, ему стирают капли со лба. Такой врач должен сразу уйти из хирургии, ему там нечего делать. Ведь почему он потеет? Потому что боится, он не знает, как решить возникшую проблему.
Операция для вас — это как музыка?
Л. Б.: Как исполнение музыки.
На плечах Л. А. Бокерии Лежит огромная общественная работа
Лео Антонович, известно, что вы большой поклонник живописи, литературы, классической музыки. Остается ли среди вашей колоссальной занятости время на увлечения, на детей, внуков?
Л. Б.: Мы с женой очень любим ходить в Консерваторию, бываем в театре. Читать тоже успеваю. В последнее время все больше читаю книги своих друзей —писателей Святослава Рыбаса и Александра Потемкина. С детьми мы обычно собираемся по дням рождениям. Традиции семьи у нас сильны. Моя мама с папой, родители жены были только в одном браке, и у нас, к счастью (я стучу по дереву), все хорошо. У детей — и у старшей Кати, и у младшей Ольги — крепкие, симпатичные семьи, надеюсь, что и их дети будут жить так же.
Вы счастливый человек?
Л. Б.: Я, конечно, счастливый человек!
